ну-ка, не реветь! Чего выдумала! Мы слишком бедны, чтобы лить слезы! Подбери нюни, негодная девчонка, и ступай потрошить рыбу! Твой отец не для того плюется кровью в море и мозолит свой горб в порту, чтобы ты, шалопайка, давала рыбе сгнить до костей! Пошевеливайся!
В крохотной, пропахшей гнилыми рыбьими потрохами комнатке, что прячется за прилавком, темно и сыро. По стенам разбросаны мотки веревок и туго смотанные сети, газовый фонарь с разбитым стеклом, старый брезентовый плащ, неясного вида тряпичные узелки и множество разномастных блёсен.
Крохотная, почти прозрачная девчушка, закутанная в древний бесцветно-клетчатый платок, вытирает нос застывшим в камень рукавом. Глаза ее, бледно-серые, словно подтаявшие под белым холодным небом, слипаются от замерзающих слезинок. Мать только что дала ей пощечину и велела не показываться на глаза до самого вечера, пока не опустеет большой чан с утром пойманной рыбой. Девочка все еще скулит, мелко-мелко дышит, выпуская в ледяной воздух рваные облачка пара, сизые от слабого света. Не облачка, а тучки.
Она еще слишком мала, чтобы ненавидеть, но уже недолюбливает этот простенок, где ровно пять лет назад родилась и где провела большую часть своей незаметной жизни. Она чистит и потрошит рыбу, которую поймал ее отец, она орудует большим рыбацким ножом, сколько себя помнит. Нож этот такой огромный, что его видно из-за маленькой сгорбленной спины.
Короткий хруст с поворотом – рыбья голова летит в один жбан; длинный хруст – рукоятка ножа проходит от уха до уха – лезвие режет ребра и делит тушку пополам; резкий рывок ножом вправо – половина рыбины летит в другой жбан.
Мало кто знает о ее существовании на свете, разве что мать с отцом, да и те вспоминают лишь по нужде: мать командует на рынке, раздавая оплеухи пополам с указаниями, отец, поздно ночью отправляясь на рыбалку, падает на топчан и громким «эй, девчонка!» зовет дочь, чтобы та налила ему настойки с брусникой. Девочка еще помнит бабушку, которая умерла два года назад, но неверная детская память превратила сухую полусумасшедшую старуху, любившую, впрочем, внучку какой-то ей одной понятной, суетной и надменной любовью, в большой и добрый тюк из черной бязи, размытое, теплое и зовущее за собой божество.
Ранним утром мать с дочерью едут в порт, там встречают отца и помогают ему грузить ящики с рыбой на телегу, запряженную старой ослицей. Ослица эта уже слаба, и потому может везти только улов, время от времени останавливаясь и судорожно вздыхая. Вечно хмурая мать, вечно пьяный отец и вечно сонная девочка бредут следом за ослицей, отец, хмурясь, зевая и почесываясь, платит налог при входе на Рыночную Площадь, они отпирают лавку, раскладывают товар, потом малышка уходит в свою келью, отец отправляется домой спать после ночной рыбалки, а мать перекладывает свежий товар с мерзлым вчерашним, и, завидев покупателей, начинает голосить: «Рыыба, рыыыба, свежая рыыыыба, только ночью поймали, палтус, нельма, омуль, сиг, еще шевелят хвостааами! Подходите, недоооорого! Рыыба, рыыыба, свежая рыыыыба… » Девочка иногда ловит себя на том, что ее губы сами собой повторяют материн торговый клич.
Малышка до полудня работает, потом мать кормит ее похлебкой из требухи. Девочка старается проглотить свой обед как можно скорее, чтобы успеть погулять по площади до той самой минуты, пока мать не спохватится и не будет звать бездельницу обратно.
Ей все тут знакомо: каждая лавка и каждый лавочник, пивные с горьким запахом, булочные с дурманящим сладким, каждый лаз в косом деревянном заборе, каждый бездомный шалопай, что юлит по рынку в поисках легкой наживы, все вымокшие здания одно за другим наперечет, запутавшиеся в тумане часы на ратуше, висящий пустым пузырем купол балагана…
Девочка не знает о том, что где-то бывают теплые страны и добрые люди, и потому не страдает от бесцветности окружающего ее мира, она думает, что только так и бывает, что такова жизнь.
Набережная переходит в Рыночную Площадь, дождь с моря налетает дребезжащей стеной и заряжает без перебоя на целый месяц, а иногда, с редкими перерывами на подслеповатое солнце летом и в середине октября, льет вплоть до самой зимы, и уже потом превращается в толстую, мутную наледь. Сколько торговцы не жгут хвороста и поленьев, теплее тут не становится. Покупатели, что побогаче, кутаются в шубы, и, щурясь от ветра, бродят ленивыми моржами меж прилавков и хватают покупки, не торгуясь. Те, что победнее, берут скоростью и выкрикивают свою цену из поднятых шерстяных воротников.
Девочка обходит рынок кругом, близоруко смотрит в расходящиеся от площади улицы, словно ждет кого-то, слышит крик матери и, понурив голову и пиная разбитыми носками огромных туфель камушки на мостовой, бредет обратно к рыбной лавке.
Вот и сегодня она подошла к матери и почти уже получила оплеуху, как вдруг высокий господин в черном цилиндре, очутившийся возле прилавка, сказал:
– Какая у вас прелестная дочурка, мадам!
Девочка замерла и даже перестала дышать.
– Вот уж и прелестная, – осторожно ответила мать, – обыкновенная босяцкая дочь.
– Да нет же, мне совершенно отчетливо померещилось, что прелестная. Малышка, повернись, – ласково сказал высокий господин в черном цилиндре и повел рукой.
– Повернись немедленно, слышишь? – горячо прошептала мать и ткнула дочку в бок пальцем.
И девочка повернулась.
Лицо высокого господина сначала замерло, а после вытянулось.
Девочка была необыкновенно красива. И даже уродливый платок с вылезшими нитками и грязные разводы из рыбьей крови на щеках не могли ее испортить. Золотые волосы двумя шелковыми прядями выбились наружу, чудный вздернутый носик порозовел от холода, а его аккуратный округлый кончик смущенно подрагивал, светло-серые с едва заметным лазоревым отливом глаза смотрели чуть исподлобья, но ровно и искренне.
– А вы что, хотите взять ее в услужение? – насторожившись, спросила мать.
– Боюсь, я не могу себе позволить слуг, милая мадам, но должен Вам сказать…
– Так что же вы морочите нам голову, месье цилиндр? Выбирайте рыбу, платите или убирайтесь подобру-поздорову, не мешайте нам вести торговлю! Рыыба, рыыыба, свежая рыыба!..
Девочка все еще смотрела в глаза высокого господина в черном цилиндре, она подняла ручонки, чтобы погреть их дыханием, и высокий господин удивился, какие грубые и избитые кисти у этого златовласого ангела: красные, опухшие, короткопалые.
Он прищурившись посмотрел на девочку, перевел глаза на ее хмурую мать, приподнял цилиндр, показав неровный клок седых волос, едва заметно поклонился и, замерев на мгновение, все-таки не решился сказать и мелким шагом двинулся в самый серый из переулков.
Девочка смотрела в стремительно удаляющееся темное пятно, и в ее голове все вертелось и вертелось одно единственное слово «прелестная, прелестная, прелестная…» Оно самоцветной звенящей змейкой кружило в ушах, игриво задевало хвостиком глаза, заставляя их трепетать и наполняться слезами, шелестело по горлу, мягко пощипывало и что-то меняло местами где-то глубоко в груди.
Девочка никогда не испытывала ничего подобного.
Ей стало страшно.
Мать бросила рыбью тушу на прилавок и влепила дочери звонкую пощечину:
– А ну-ка, не реветь! Чего выдумала! Мы слишком бедны, чтобы лить слезы! Подбери нюни, негодная девчонка, и ступай потрошить рыбу! Твой отец не для того плюется кровью в море и мозолит свой горб в порту, чтобы ты, шалопайка, давала рыбе сгнить до костей! Пошевеливайся!
С серых дощатых стен, которые отводят в сторону часть всемирного потопа, но нисколько не защищают от ветра, стекают тонкие струйки горного хрусталя. Мотки веревок превращаются в красные лоснящиеся лианы, покрытые пахучими тигровыми орхидеями, туго смотанные сети – в причудливый фиолетовый мох, сверкающий на томящем, обжигающем солнце густо-желтыми лопающимися семенами, газовый фонарь с разбитым стеклом становится прекрасным далеким замком, до которого еще целый день пути, старый брезентовый плащ ложится на плечи и расцветает шелковыми цветами и прихотливыми витыми узорами, тряпичные узелки выворачиваются наизнанку и оказываются удобными дорожными туфлями, отороченными густо-бордовым бархатом и шоколадным мехом, а множество разномастных блёсен вдруг взвиваются к сверкающему облаками небу и, вспыхнув, превращаются в золотых птиц, поющих звонкие, радостные песни.
Девочка стоит посреди крохотной каморки, закрыв глаза, тихо плачет и улыбается.
